Серая мышь - Страница 101

101

— Нечего вам делать. Преступно тратить энергию на такие пустяки!

Моему сыну не понять, что для меня это не пустяк; может быть, там, на Украине, обо мне прочли оставшиеся в живых мои друзья, непременно ее прочел и поныне здравствующий Яков Мирчук, сжал кулаки, стиснул зубы, вспомнив, как я ушел с его племянником Володей и тот никогда больше не вернулся. И я со страхом представил себе: а вдруг моя Галя и мой первый сын Тарас остались живы и тоже прочтут об этом; узнают, что я в самую трудную годину в их жизни не разыскал их, а, спасая собственную шкуру, навсегда покинул родину и породил себе подобную дочь.

Да, не мог этого понять мой нынешний сын Тарас, считая пустяком мою прошлую жизнь и все, что связано с ней.

Пережитое свалило меня в постель — резко поднялось давление. Я не ездил встречать Джемму. Ее встречали все наши, даже невестка Дя-нян, а мы с Юнь остались дома. Потом Джулия рассказывала, что в аэропорт прибыла группа молодежи, членов МУНО, они встречали Джемму с цветами, воздух гудел от антисоветских выкриков; какой-то юнец, вскочив на ступеньки здания аэропорта, начал произносить речь, обращаясь к Джемме, как к героине, вырвавшейся из «советского ада», но Тарас, по-разбойничьи свистнув, обнял Джемму за плечи и увел ее в машину. Джемма спросила, почему нет меня. Джулия заплакала и сказала, что от переживаний отец слег в постель. Джемма попросила, чтобы Тарас немедленно вез ее ко мне, однако он возразил:

— Ты с дороги устала, а отец болен. Разговора у вас сегодня не получится. Главное, что ты вернулась, папе уже от этого лучше…

Джемма пришла к нам на следующий день; она была необычно оживлена. Мне подумалось — это самозащита… Раздавая подарки, шутила, что с ней бывало довольно редко, остроты она любила, а к шуткам относилась свысока. Тарас и невестка, взяв подарки, ушли к себе — они собирались на хоккейный матч. Мне Джемма привезла белые грибы, три вязанки белых грибов, шутя, повесила их мне на шею, как монисто, и смеясь сказала:

— Одну вязанку носи под рубашкой, и от тебя будет пахнуть Украиной больше, чем от всех канадских украинцев, вместе взятых.

Шутка не очень удачная, но все же на душе у меня стало несколько веселее, и, может быть, мы так и не вспоминали бы в этот первый день нашей встречи о том, что произошло с ней на Украине, но Джулия со своей извечной прямотой тут же ляпнула:

— Не хватало еще, чтобы от Уласа пахло Украиной! В этой стране ты пострадала, да и отцу досталось, в газете его отругали, читала?

— Нет, в какой газете? — С ее лица сразу же сошла улыбка.

— В советской…

Газета лежала на серванте, Джулия подала ее Джемме, и та, сразу позабыв обо всем, уткнулась в нее. Я метнул на Джулию сердитый взгляд, покачал сокрушенно головой. Джулия дернула плечами, непонимающе посмотрела на меня: мол, что я такого сделала? Джулия вышла на кухню готовить обед, а я молча наблюдал за дочерью. Прочитав газету, Джемма небрежно бросила ее на диван и зло усмехнулась:

— Обычная пропагандистская статья, — сказала она. Потом, пристально поглядев на меня, спросила: — Папа, сознайся, неужели ты был когда-то в УПА и убивал людей? Не могу поверить!

— В УПА я был, но…

— Да нет, — отмахнулась Джемма, — то все преувеличения, пропаганда. Но быть в УПА — значит воевать, стрелять, во всяком случае, выполнять какие-то задания, не просто же сидеть и есть дармовой хлеб! Ты мне никогда ничего не рассказывал.

— Я никого не убивал, — ответил я и тут же вспомнил Володю. Нет, о нем я не могу рассказать никому, даже Джулии. Я ведь и сам до сих пор не верю в это. — Да и вообще рассказывать о том времени мне очень трудно.

— Ты что, боишься, правды? Мы с тобой живем в свободной стране, можешь высказывать все, что угодно. Правда, я слыхала, ты не всегда говоришь то, что достойно украинского патриота, человека из боевого строя ОУН, — строго взглянув на меня, заметила Джемма.

— Вот видишь, — усмехнулся я, — сама же признаешь, что есть люди, недовольные моими высказываниями, той правдой, которая, по моему убеждению, является подлинной. Да я ведь именно здесь, в «свободной стране», и страдал из-за того, что говорил правду. Не смог стать учителем, и другие мои мечты развеялись, как дым. Я, Джемма, давно хотел тебе обо всем этом рассказать…

Я умолк, собираясь с мыслями; многое мне хотелось сказать, давно намеревался я это сделать — посвятить дочь в свое прошлое, да все считал Джемму еще маленькой, не подготовленной для того, чтобы меня выслушать и понять. А теперь, по всей видимости, меня опередили другие. И от этого было больно. Но все же я не решался, смотрел на нее и раздумывал, начинать этот трудный разговор или нет.

— Ну, что же ты, давай! — Джемма, казалось, видела меня насквозь. Она закурила сигарету, подошла к окну, открыла форточку, глубоко затянулась и выпустила в форточку клуб дыма. — Рассказывай, я готова слушать. — В ее голосе, в неулыбчивом серьезном лице было что-то враждебное, словно она уже заранее знала, о чем пойдет речь, и была готова ни на йоту не верить тому, о чем я буду говорить.

— Говори, пока нет мамы, я слушаю. — Она нетерпеливо дымила в форточку сигаретой.

— Это, дочь, долгий разговор, как-нибудь потом, — наконец передумал я.

— У тебя всегда «потом», — сердито заметила Джемма.

— За то время, пока вернется мама, разговора у нас не получится. Хотя, между прочим, я от мамы никогда ничего не скрывал. Просто она не все понимала из того, что у меня было в прошлой жизни, и почему мне нелегко живется теперь; может быть, именно в этом и заключалось наше семейное счастье. Чтобы нам с тобой по-настоящем говорить, нужно много времени. Это должна быть исповедь.

101