Серая мышь - Страница 29

Кто-то передал эти слова в лес, оттуда явился командир боевки, Петро Стах, собрал полицаев и произнес речь, в которой все сводилось к тому, что украинцы из восточных областей — не такие украинцы, как все, у них в крови большевистская зараза.

Двоим из одиннадцати удалось спастись лишь потому, что они работали у меня в школе и жили тут же, один в комнате Вахромеевой, да будет ей легкой наша земля, которая так неблагодарно отнеслась к ней, второй — в комнатушке Симы. Первый, Денис Мефодиевич Лопата, до армии учительствовал, преподавал математику в сельской школе на Сумщине, а нам как раз был нужен математик, нашего мобилизовали еще в начале войны; в армии Денис Мефодиевич был командиром, имел звание младшего лейтенанта. Второй, Виктор Чепиль, родом из Запорожья, был по профессии слесарь-сантехник, в армии закончил школу младших командиров и служил сержантом-сапером. То, что они оба считались хоть и небольшими, но все же командирами, было в их положении плохо, — наши хлопцы в любое время могли пустить их в расход, — но вместе с тем это и спасло им жизнь, когда поздно вечером за ними пришли. Петро Стах, оставив своих хлопцев у ворот, заглянул прежде всего ко мне, так как бывшие командиры находились под моим покровительством.

— Пан референт, — Стах назвал меня почему-то не директором, не политвоспитателем, а референтом, — кто есть эти люди и что полезного они могут дать Украине и нашему делу?

— Важно то, что они обучают детей.

— И это все? — угрожающе спросил Стах, вынул из кармана горсть патронов, помял их в давно немытой лани с черными ногтями (не знаю, почему именно это мне запомнилось). — Откуда вам, пан референт, известно, что они не большевики? — Стах недобро усмехался. — Может, они закопали или сожгли свои документы? Может, они еще и партизанские агенты?

— Да нет, зачем им тогда было говорить, что они командиры? Назвались бы просто красноармейцами. Я верю им. А если быть откровенным, то скажу, недалек тот Час, когда у нас будут не отряды из десяти-пятнадцати человек, а целые полки и дивизии, целая армия, и тогда нам пригодятся командиры, перешедшие из других армий, в том числе и Красной. Они будут обучать наших молодых воинов. Кто из нас, скажем, знает саперное дело? А вот сержант Чепиль знает. И думаю, он у меня завхозом будет недолго. Время идет, оно работает на нас. Слава Украине!

Я сказал это не только ради того, чтобы спасти от смерти тех двух чужих для меня людей, в то время я верил в то, о чем говорил. Верил, что у нас будет своя армия, это мне внушил пан Бошик. В те дни я ждал его, как никогда.

В комнату вошла Галя. Стах поднялся, поклонился моей жене. Я так и не понял, почему он поднялся — из вежливости, чем, в общем-то, никогда не отличались такие селюки, как Стах, или же из-за того, что все уже было решено и говорить больше не о чем. Из его слов я понял, что убедил его.

— Ну, добро, — как-то невнятно проговорил он, — жизнь покажет. — Бросил патроны в карман кожуха, висевшего на его худой, щуплой фигуре, как на палке, поправил шапку — он ее в доме не снимал. Из-под шапки торчали большие оттопыренные уши — так и хотелось сказать: спрятал бы ты их под шапку, что ли!

Уходить он медлил, видать, не привык уходить без добычи, без крови.

Вспоминаю сейчас тех двух из одиннадцати, спасенных мною в тот вечер. Что за люди они были? Они преследовали единственную цель — выжить любыми путями. Денис Мефодиевич как-то сказал мне, что в плен сдался добровольно, и будь в том Холмском лагере для военнопленных хоть мало-мальски сносные условия, он бы не убегал, не рисковал жизнью, но понял, что не выживет, — там от голода и болезней умирали сотни. От политики оба мои подопечные тоже были далеки, а тем более от большевиков; те, если удавалось бежать из плена, уходили к партизанам, искали их по лесам. Сколько их удушил и порезал Петро Стах! Часто они его боевку принимали за партизанский отряд и летели к нему, как мотыльки на огонь.

У Лопаты в Ахтырке осталась молодая жена и годовалый сын; он часто рассказывал о них, был верен жене, на сельских молодух и не глядел; мечтал о том дне, когда закончится война и он поедет домой; чьей победой она закончится, для него, как мне казалось, не имело значения. Был он высокого роста, цыганистого вида, но в черных глазах не искрился цыганский темперамент, в них стыла тоска и меланхолия. Да и по характеру он был флегматик. Такие, если выживали на войне, к своим не возвращались, их туда не тянуло, — боялись преследований, репрессий, им дороже всего собственный живот. Сколько таких и сегодня мыкаются по чужбине! Мне Лопата нравился за серьезность, исполнительность, внешнее спокойствие, такие люди среди нас, учителей, встречаются не так уж часто.

Я замечал, что Денис Мефодиевич понемногу выпивает, покупает у баб самогонку. Пил он в одиночку после уроков, если не было больше никаких дел. Уходил к себе, закрывался и пил, хотя пьяным я его никогда не видел. Выпивши, Мефодиевич больше обычного говорил, несколько раз он пытался рассказать мне о том, как сдался в плен, но все что-то мешало. Однажды я по какому-то делу зашел к нему в комнату, он уже, видимо, принял нужную порцию бураковой отравы, это было заметно по тому оживлению, с каким он заговорил со мной. Я остался посидеть у него, и он рассказал мне, наконец, про свое пленение. Началось все с листовки, которую сбросили с немецкого самолета; в ней призывали сдаваться в плен, она же являлась пропуском на немецкие позиции. Лопата тайком поднял ее и спрятал. Случилось это после жестокого боя, когда от их батальона и половины не осталось; из двадцати человек взвода, которым он командовал, уцелело лишь четверо, среди них Лопата и его школьный товарищ и закадычный друг (ни фамилии, ни имени его я уже не помню). Судьба свела их в одну роту, только друг его был рядовым красноармейцем, а Лопата командиром. Когда они оставались наедине, субординации не существовало, у них было о чем поговорить, что вспомнить, о чем погоревать. Беседовали всегда задушевно и доверительно. Как-то перед боем, который, судя по всему, должен был быть еще более тяжелым, чем предыдущий, Лопата вдруг показал своему другу листовку, стал говорить, что из этого боя живыми им не выйти, завел разговор о том, чтобы сдаться добровольно в плен. Происходило это в тревожное тихое предвечерье, друг его находился на посту, лежал в небольшом овражке, засыпанном мокрыми палыми листьями; впереди белело несколько кривостволых оголенных осенью березок, а дальше начиналось редколесье, за которым шли уже немецкие позиции. Оттуда в чуткой тишине порой доносились взрывы сытого смеха немецких солдат и пиликанье губной гармошки.