Серая мышь - Страница 72

— За такое тебя не помиловал бы и пан куренной, — продолжал он не без злобы. — Надо было организовать отпор из уже обученных хлопцев. Оружие было, гранаты были и пятьсот хлопцев!

Стах опять начал лютеть, а я по-прежнему спокойно заметил:

— И все пятьсот там бы и легли. Краса и надежда нации. Нас не станет, а они продолжат борьбу, воспитанные на примере нашего героизма.

Я говорил велеречиво, как Вапнярский, и это действовало на Стаха; ему казалось, что здесь присутствует сам куренной, хотя он, как мне сказали, был ранен в бою с ковпаковцами и отлеживался где-то в селе. От нашего куреня осталась только третья часть, и командовал ею Петро Стах. Уцелевшим боевикам будто передалась извечная лють начальника СБ; полуголодные, завшивленные, обмороженные, они налетали на всех, кто казался им хоть мало-мальски врагом. В ту зиму особенно бушевали вьюги; под стать им лютовала и УПА — метели не успевали заметать трупы, которые теперь уже никто не хоронил.

Однажды мы взяли в плен двух советских парашютистов. Один умер, не выдержав пыток, но так и не выдал цели задания; второй все рассказал и просил лишь об одном — чтобы его больше не мучили, пристрелили. Но просто застрелить Петро Стах не мог; парня раздели догола, связали руки, сделали петлю на ногах, затем его подвесили на вертел над костром и жарили на слабом огне… Он долго тлел и все никак не мог умереть…

В те дни Юрко рассказал мне, как он устроил в обоз с отступающими немцами Галю с Тарасом и своего отца с матерью; обошлось это ему, по его словам, в несколько тысяч немецких марок да в полмешка сала, которые он сунул обозным и охране. Документы у наших были в порядке — оставленный в живых в отряде немец оказался действительно незаменимым человеком; Стах берег его пуще своих, надеясь, что тот ему еще пригодится. Ко мне же Петро проникался все большей неприязнью. Однажды подвыпивший Юрко посоветовал мне:

— Уходить тебе надо из отряда, Улас, Петро хочет тебя пришить, ищет лишь случай. Открыто он этого не сделает, боится Вапнярского. Но кокнуть тебя наши могут в первом же бою.

Я уже и сам видел, что на меня в отряде косятся, и понимал — это дело рук Стаха.

— Куда же мне бежать? — горько усмехнулся я.

— А ты подумай, не на одном нашем отряде свет клином сошелся.

На следующий день Юрко позвал меня из землянки и, оглядевшись, сказал:

— Стах посылает меня на связь с дивизией «СС-Галичина», приказал, чтобы я и тебя взял с собой. Ну и намекнул: лучше будет, если Курчак назад не вернется, погибнет где-нибудь по дороге. Я ответил, что все понял.

Долог и утомителен показался мне путь к той дивизии; сквозь зимнюю вьюгу и морозы мы шли на лыжах по лесам, где в такую пору нога человеческая не ступала. Как-то под вечер, когда мы устраивались на ночевку, нас окружила группа людей в эсэсовской форме. Я подумал было, что это немцы, тем более, что и окрики звучали по-немецки, но потом, когда мы подняли руки, с нами заговорили по-украински. Мы назвали себя. Нас обыскивали, и я, уже поняв, что перед нами вояки дивизии «СС-Галичина», все еще не мог поверить: они носили эсэсовскую форму, а Вапнярский убеждал меня, что буквы «СС» вовсе не обозначают принадлежность к эсэсовцам этой украинской дивизии, а расшифровываются, как «Сечевые стрельцы». Но тогда мне было не до раздумий; вояки повели нас в свой полк, в сотню, запомнился даже их номер — тринадцатая сотня двадцать девятого полка, С какой целью мы явились в эту дивизию, которая потом называлась по-разному: и 14 пехотная дивизия войск СС, и первая украинская дивизия «Галичина», — я не помню. Юрко привез какой-то пакет от УПА, но меня его содержание уже не очень-то интересовало, — в тот же день я встретил там своего старого приятеля по Варшавскому университету Василя Сулиму, того самого, что когда-то привел меня на тайную сходку националистов и познакомил с паном Бошиком. Теперь Василь был одним из старшин дивизии. Мы обнялись с ним, как старые друзья и единомышленники, стали вспоминать студенческие годы, казавшиеся нам такими счастливыми, вспомнили и пана Бошика: Сулима спросил, не пришлось ли мне его встречать.

— Встречал, и довольно часто, — ответил я. — А последние годы все время были рядом, только недавно расстались: пан Вапнярский ранен.

— Как, Вапнярский — это и есть тот Бощик? — изумился Сулима. — Никогда бы не поверил! Он был такой интеллигент, такой оратор! А про Вапнярского совсем иная слава!

— Какая же? — насторожился я.

— Как про талантливого и беспощадного к врагу командира, — уклончиво ответил Василь и огляделся. — Слава о нем далеко пошла, даже командование нашей дивизии не раз ставило его нам в пример. — Говорил об этом Василь Сулима восторженно, как в те далекие студенческие годы, словно был он по-прежнему молодым парнем, которого не коснулись жестокости войны; Сулима не восхищался Вапнярским, скорее, даже сдержанно осуждал его подвиг. Восторгаясь Бошиком в прошлом, он был разочарован нынешним куренным Вапнярским. Тон старшины Сулимы навел между нами тот небольшой мостик доверительности, когда можно поведать друг другу то, что не всегда осмелишься в разговорах с другими. Тут я и рассказал ему о своей бесславной концовке в курене, а он со временем поведал мне историю дивизии «СС-Галичина», именовавшейся тогда первой украинской дивизией. Но вначале следовало решить мою судьбу. Сулима пошел к своему начальству, отрекомендовал меня как одного из яростнейших противников большевизма, друга Вапнярского, не поладившего после его ранения с новым командиром. Думаю, не последнюю роль в том, что меня оставили в дивизии, сыграло мое знание языков, в таких толмачах тут нуждались, особенно теперь, когда никто не знал, по каким странам будет мотать дивизию ветер войны. Наступали самые черные и бесславные дни, свидетелем которых мне довелось быть.