Серая мышь - Страница 41

— Ну?

Я выкладывал ему, зачем пришел. Он обычно отмахивался, мол, ладно, потом, сейчас не до этого, и все глядел на меня, с тем же вопросительным «ну?» в глазах. Мне всегда казалось, что он надеется, будто я могу ответить на его болезненно-неопределенно-cтрадальческое «ну». И этом «ну», по-моему, заключалось многое: что нам дальше делать, что нас ожидает, как мне быть с самим собой, когда на душе так тяжело после нечеловеческой жестокости, которую мы совершаем над другими и над собой?

Как-то он спросил:

— Улас, куда девался тот доктор, которого твоя жена приводила ко мне, когда я лежал у вас хворый?

— Пан Сцыба?

— Он самый.

— Если его ни наши, ни немцы не укокошили…

Вапнярский раздраженно перебил меня:

— Нет, он жив. Когда в их селе совершалась акция, Стах по моему распоряжению проследил, чтобы ни его, ни членов его семьи не тронули.

— Неужели даже сам Стах не может найти его следов?

— Даже сам Стах… Доктор с семьей куда-то выехал, а куда — поляки не говорят. Может, ты как-то узнаешь через Галю? К ней, я слыхал, поляки относятся с доверием. Они ведь не знают, что ты здесь.

— Попробую. — Я поглядел на Вапнярского, ожидая, что он скажет, зачем ему доктор. Заболел? Но на больного он не был похож, выглядел бодрее обычного, и я спросил: — Он нужен лично вам?

— Да, лично мне, — пряча глаза, ответил Вапнярский.

— Секрет?

— Для всех, кроме тебя. Я заразился. А Сцыба по этим делам специалист. Одно время он работал в Закарпатье, еще в тридцатые годы, когда панки неукраинского происхождения сотнями заражали наших девчат. Целая эпидемия была. Он тогда здорово помог.

В очередной приход к Гале я попросил ее узнать местонахождение доктора; оказалось, он живет с семьей неподалеку от нашего села, в небольшом городке, который находится под охраной польской полиции. Не помню уже, как там было, то ли сам Вапнярский ездил к пану Сцыбе, то ли того привозили в лагерь, но наш куренной вылечился, и вскоре, подвыпив, говорил мне:

— Я, Улас, человек неженатый, а природа требует своего, вот и берешь первую попавшуюся. На постоянную нет времени, да и нельзя профессиональным борцам-революционерам иметь глубокую привязанность, слишком большая роскошь. И, знаешь, все сходило с рук, бог был милостив ко мне, каждый раз напасть меня миновала. С кем только я не был! А тут во время одной акции взяли девушку, пряталась в погребе. Такая недотрога, такая цыпочка… Я вроде даже влюбился. Приказал никому ее не трогать, ничего плохого ей не делать. А ей сказал: если хочешь остаться в живых, позабавь старика. «Нет, нет, лучше смерть!» — кричала она. Мог бы взять ее, конечно, силой, как это делают мои хлопцы, но хотелось ласки, чего-то чистого, целомудренного… Стояли мы в том селении целую неделю; каждый день я уводил ее из-под стражи на прогулки, гуляли в лесу, говорили о поэзии. Она украинского не знала, даже из Леси Украинки ни одной строчки, зато из москалей шпарила все подряд. И знаешь, это не помешало нам понять друг друга, проникнуться взаимными чувствами. Представь себе, она полюбила меня и в таком любовном экстазе отдалась, что вспоминать страшно. Когда мы уходили, я приказал отпустить ее. О, как я потом жалел! Через несколько дней я понял, что она меня заразила. Проклятая москалька, и тут не обошлось без дикарской подлости!

Вапнярский даже зубами заскрежетал. Я глядел на него сочувственно, я верил ему. А через несколько дней мы случайно заговорили на эту же тему с Петром Стахом. Я осторожно выспросил у него о той москальке. Петро вначале ничего не понял, а когда я ему все рассказал, он так расхохотался, что я больше и не видел, чтобы он когда-нибудь так смеялся.

— Москалька!.. — давясь от смеха, едва не катался по земле Стах. — Ну и фантазер пан куренной! Да мы и в глаза-то такой не видели! Это он на той шлендре подхватил, мадьярке-певичке. С кем только она не таскалась — и с немцами, и с поляками, и с нашими. Он пробыл с ней целую неделю; тогда же и обнаружил, что подцепил болячку. Она клялась, что не знала об этом, я сам ее допрашивал, — с кем была до нашего куренного, пристрелить хотел гада. Так она как начала перечислять мне всех, кого за последние дни осчастливила, — у меня и патронов бы на них не хватило, ниточка вилась чуть ли не до самого Гиммлера, который приезжал в эти места…

Так я узнал, что этот крупный недюжинный человек, — во всяком случае, тогда для меня он был именно таким, — иногда может врать по мелочам. И от этого мне стало как-то не по себе…

17

Иногда я беру с собой Жунь Юнь в Гай-парк, — в те дни, когда Джулия занята; обычно она покупает овощи, ходит с небольшой тележкой по недорогим лавчонкам зеленщиков на Санта-Клер, бойко торгуется. Со стороны может показаться, что клиентка и хозяин лавки ругаются, а это у них, у итальянцев, такой тон. Скупившись, Джулия не спешит домой, у нее в итальянском квартале чуть ли не в каждой лавчонке земляки и близкие знакомые, а Санта-Клер улица длинная, пока всех обойдет да выслушает все новости и местные сплетни, которых в итальянской общине столько, сколько и самих семей, — домой возвращается вечером, наароматизированная апельсиновым соком и кофе — угощениями щедрых сородичей. Я снисходительно отношусь к таким вояжам Джулии, никогда не обижаюсь из-за ее долгого отсутствия, и когда в очередной раз она, вынимая из чулана свою тележку для овощей, говорит, что на часок отлучится, я уже готовлю себя к тому, что мне быть придется с внучкой добрых полдня. Ни писать, ни малевать я с Юнь не могу, читать с ней тоже трудно. Не смотреть же мне телевизор, — это Джулия может сидеть перед экраном с утра до вечера; Юнь в этом отношении не далеко ушла от своей бабушки, я же не даю долго смотреть телевизор — для детей это вредно. Поэтому обычно куда-нибудь с ней ухожу, конечно, если хорошая погода и внучка здорова. А в этот день подвернулась деловая встреча, если можно так сказать, — позвонил приятель и сообщил, что из Австралии приехали два моих земляка-волынянина, интересуются мемуарами и картинами о нашей родине. Всех, кто имеет к этому хоть какое-нибудь отношение, они просят явиться в Гай-парк, встречу назначено в кафе или рядом с ним у столиков; прийти желательно не позже десяти утра. Это время меня устраивало; я накормил Юнь, захватил с собой сумку с пакетиками сока и бумажными пеленками, посадил внучку в коляску, и мы поехали по малолюдным тротуарам. От нас до парка полчаса ходьбы.