Серая мышь - Страница 42

Гай-парк, приличный кусок цветущей земли над озером, в свое время был подарен жителям Торонто владетельной, но бездетной супружеской четой англичан, которым муниципалитет в этом парке поставил памятник. Холмистый плац расположен над озером; под тенью широколистых, в два-три обхвата кленов залегли прекрасные травянистые лужайки и газоны, где можно не только ходить, но и полежать не возбраняется. В ближних кварталах поселилось много украинцев, и в парке, особенно днем, слышна больше украинская речь, чем английская. По воскресеньям под кленами можно встретить целые семьи, уютно расположившиеся на газонной стриженой траве; рядом с ними — развернутые кульки с завтраками, меж которых нет-нет, да и взблеснет горлышко бутылки, невесть откуда взявшейся — в провинции Онтарио сухой закон, и распивать спиртное в общественных местах запрещено. На взгорке, в самом углу парка — кафе; рядом среди высоких кустов притаились столики и скамейки, где собираются украинцы, как правило, это люди пенсионного возраста, они стучат в домино или играют в подкидного, точь-в-точь как где-нибудь в довоенном Ковеле или в каком-нибудь Козельце. Здесь даже те же самые выражения и восклицания: «черви козырь, туз играет, дед ворчит, а баба лает»; «тю-тю-тю, пан Иван»; «тю-тю-тю, пан Степан…» Только вот слово «пан» перед войной из речи людей на Украине выпало и забылось; здесь же у нас все «паны» — пан Иван, пан Степан, на западный лад, по отчеству никого не называют, считают, что это москальские традиции — называть друг друга по отчеству. Как-то я, привыкший перечить и спорить, заметил, мол, все это чепуха и слепое подражание Западу, наши предки называли друг друга по отчеству, если хотели подчеркнуть уважительность к человеку, и привел пример из древнерусского литературного памятника «Слова о полку Игореве»: «Не лепо ли ны бяше, братия, начати старые словесы трудных повестей о полку Игореве, Игоре Святославиче». Все как воды в рот набрали — промолчали.

В этом парке у центральной аллеи есть памятник Лесе Украинке, поставленный нами, украинцами; проходя мимо, я всегда хоть на миг останавливаюсь у него, едва заметно, чтобы не вызвать удивления у непосвященных, кланяюсь ему; Жунь Юнь тоже кланяется; страшно наблюдательная девчушка и любит подражать, как обезьянка. Вопросы у нее тоже всегда неожиданные. Она бывала со мной на кладбище, видела надгробные памятники, я объяснял ей, зачем они, наверное, поэтому она и спросила:

— Это твоя мама, дедушка?

— Это мама всех наших поэтов, Юнь, — растроганно ответил я.

— А ей не больно быть каменной?

На такие вопросы я отвечать не умею, молчу, тем более, что меня уже заметили, машут руками, зовут к себе на террасу кафе. Подходим. Приятели знакомят меня с земляками из Австралии, приглашают за столик, уставленный круглыми бутылочками с пивом и чашками с кофе. К моей удаче, я тут не один с внучкой, кто-то привел девчушку года на два постарше моей, и та уводит Юнь играть. Один из моих земляков, высокий, средних лет мужчина с большим грустным лицом, взбугренным и порезанным морщинами, был молчалив, сидел в стороне и мелкими глотками пил кофе, как бы приглядывался ко мне, скорее всего, терпеливо ожидал, когда случится возможность поговорить со мной, потому что второй австралиец атаковал меня, едва я ступил на террасу. Был он розовощек, моложав лицом, но непомерно толст; широкие штаны, видимо, шились на заказ и напоминали выглаженные шаровары; ворот рубашки тоже не сходился; но, несмотря на свой вес, пан Микола Маланюк, так мне его представили, был подвижен и энергичен, казалось, он не мог усидеть на месте, все время привставал, подергивал плечами, размахивал руками и говорил так напористо и страстно, будто все тут собрались только для того, чтобы возражать ему или спорить с ним.

— Во время второй мировой войны, — заговорил пан Маланюк, едва я присел к столику и пригубил поданную мне чашку с кофе, — освободительная вооруженная борьба против немецких захватчиков началась у нас на Волыни, где после войны дольше всех она велась и против другого оккупанта — большевиков. Поэтому, когда в 1976 году организовался издательский комитет «Летопись УПА», в состав которого пригласили и меня, я немедленно опубликовал призыв к бывшим волынским повстанцам всех политических направлений написать свои воспоминания. Моим желанием было документально показать великий вклад волынского воинства во всеукраинское освободительное движение. Сторонники Бандеры начали писать воспоминания еще до моего призыва, они уже много написали. А от другого политического направления — мельниковцев, в частности от вас, пан Курчак, я получил отрицательный ответ.

— От меня? — удивился я. — Что-то не припомню. Когда это было?

— А я все помню! — даже взвился пан Маланюк. — Я все помню. Восемь лет тому назад вы мне написали, что УПА недостойна того, чтобы о ней упоминать в истории Украины, а если упоминать, то писать, что это была не армия, а банда. У меня сохранилось ваше письмо. Я навел о вас, пан Курчак, справки, и не удивился вашему ответу. Оказывается, вы человек прокоммунистически настроенный, по всему видно, рука Москвы достала вас и тут, за океаном. Одно время вы были одним из редакторов какого-то журнальчика, издававшегося на деньги Советов. — При этих словах пан Маланюк поднялся, чтобы тем самым усилить эффект; так поднимаются судьи, когда выносят суровый приговор. Но его обвинительная речь не произвела особого впечатления на большинство членов ОУН с золотыми значками-трезубцами на лацканах пиджаков, они уже привыкли к тому, что меня постоянно обвиняют в этом; они сидели спокойно, кто с ухмылкой на устах, а кто брезгливо кривил губы; трудно было понять, к кому относятся эти ухмылки и кривляние, ко мне или к театрально пышной речи пана Маланюка. Я тоже все воспринимал спокойно, раздражало лишь то, что, как я ни силился, все не мог вспомнить, когда же этот энергичный толстячок мне писал и что я ему ответил.