Серая мышь - Страница 50

«Ты лишь наполовину права, моя милая Джулия», — подумал я. — Поездка на родину, конечно, стоит больших денег, но не только это меня удерживало. Очень уж виноват я перед ней, перед своей Родиной. И наверняка живы еще свидетели, из тех, кто помоложе, да и сверстники еще не все умерли. Мне передавали, что еще жив Яков Мирчук, а у него есть, о чем спросить у меня.

— Я знаю, — говорит Джемма, — что наши не очень-то хотят, чтобы туда ездили, и не очень жалуют таких, особенно бандеровцы. Но ты же не был карателем, не убивал никого, — там таких не преследуют.

Не убивал ли? Как-то, когда дети уже выросли и я кое-что скопил от продажи своих картин, мне хотелось поехать туда, но не решился, узнав, что еще жив Яков Мирчук и даже спрашивал у наших туристов обо мне: «Не подохла ли еще там та тварь?» Так и сказал: «та тварь». Так мне потом и передали. Больше всего в жизни я боялся вопроса Мирчука о том парнишке, его племяннике, который ушел со мной из советского партизанского отряда и не вернулся, а я остался жив. Потому-то я теперь и оказался среди тех, кому нет возврата на родину, опасна даже туристическая поездка туда, как и тысячам из тех моих бывших сподвижников, у кого руки по локти в крови. Да, нас тоже звали партизанами, нередко мы сами себя так называли, но мы жили не в тех землянках, которые видела Джемма. Дочь таких тонкостей не понимает.

А теми, советскими, партизанами уже полнились леса. Один небольшой отряд мы окружили и уничтожили, перестреляли всех до одного. Нас тогда очень удивило, что в отряде не оказалось ни одного коммуниста, — просто собрались в нем, как они себя называли, народные мстители. Были среди них бежавшие из плена красноармейцы, хлопцы из волынских сел, не вынесшие режима немецкой оккупации, и просто патриоты, ненавидящие завоевателей. Обо всем этом мы узнали от двух оставшихся в живых пленных; их потом повесили. Сделал это озлобленный на всех и вся Юрко, после случившегося с Симой, он стал главным исполнителем приговоров у Петра Стаха, попросту говоря — палачом. Делал он обычно свое дело тупо, беззлобно, но умело и сноровисто, безо всякой перекладины и веревки; подходил к обреченному сзади, быстро, заученным движением набрасывал на шею удавку из конского волоса, резко поднимал свою тяжелую руку вверх и отводил немного в сторону, и жертва, не успев даже сообразить, что произошло, тут же задыхалась. Как-то у Юрка пропала его волосяная удавка, он с горя напился, а тут очередной приговоренный — партизанский лазутчик; вытянули из него пытками все, что надо было узнать, и Стах приказал Дзяйло:

— Кончай его.

— Удавка потерялась, — ответил Юрко.

— Разве в лагере мало веревок, а в лесу мало деревьев? И для тебя найдется, — сказал Петро и рассмеялся, видимо, ответ показался ему остроумным.

Юрко подобрал какую-то веревку, сделал петлю, накинул ее на шею лазутчику, который от пыток был уже в полубессознательном состоянии, привычно поднял руку, но веревка была столь груба и толста, что жертва лишь хрипела, никак не могла задохнуться. Тогда Юрко, закинув петлю на плечо, забросил жертву себе на спину да так и носил ее по лагерю, пока та не отдала богу душу. Сам я этого не видел, но слыхал, как рассказывал Вапнярскому Петро Стах.

Вскоре после того случая меня вызвал к себе в штаб-землянку Вапнярский; кроме него там были Петро Стах и начальник штаба.

— Прежде чем тебя позвать, мы долго думали, — сказал Вапнярский, — и решили, что лучшей кандидатуры для предстоящего дела у нас нет…

Я внимательно слушал. Из довольно длинной и весьма велеречивой экспозиции пана Вапнярского я понял, что меня решили заслать лазутчиком в партизанский отряд. Мне с ужасом вспомнился тот пленный, которого таскал по лагерю на спине Юрко, и я решил отказаться, чего бы это ни стоило.

— Что, я уже вам не нужен как политвоспитатель? Вы же посылаете меня на верную смерть! Десяток наших лазутчиков не вернулось. И, насколько мне известно, опытных, хорошо подготовленных. А я? Мое дело — политвоспитание. К тому же меня хорошо знают во всей округе, и те, кто в отряде, тоже, наверняка, знают меня, а может быть, даже и слышали мои речи.

— Вот, вот, это же прекрасно, именно поэтому мы и посылаем тебя! — словно обрадовавшись тому, что я сказал, проговорил Вапнярский. — Не один ты такие речи говорил, да и ничего в них особого против Советов не было, я же слушал тебя! В них была лишь боль, тревога и призыв к национальному самосознанию. Люди с такими мыслями есть и среди партизан. Они тебя помнят и уважают, помнят, как ты пытался спасти детей от отправки в Германию, помнят твое заступничество и заботу о пленных красноармейцах, твое директорство в советской школе. Все остальное — пустяки. И не знают они, что ты у нас, мы их лазутчика об этом спрашивали, Что он ответил, пан Стах?

— Когда его спросили, не у них ли находится директор школы Улас Курчак, тот парень ответил: нет, но он слыхал, как в отряде говорили, будто бы Курчака разыскивают и УПА, и немцы, а он где-то прячется, даже жену бросил на произвол судьбы. Потому, скажу тебе, Улас, мы все делаем не с бухты-барахты. Всю операцию о твоей засылке в партизанский отряд я продумал сам лично, так что можешь быть спокоен. А то, что провалилось несколько наших агентов, тебе только на руку: они не поверят, что мы еще одним, да еще таким видным в районе человеком, как ты, можем рисковать.

Я молчал.

— Это нужно для ОУН, это будет твой малый вклад в общее великое дело нашей борьбы, — тихо сказал Вапнярский, а затем уже твердо, с командирской интонацией в голосе (пан Вапнярский-Бошик умел и так) добавил: — Это приказ, и ты, как член нашей организации обязан ему подчиниться.