Серая мышь - Страница 8

— Ты мне не сглазь! — строго говорит Джулия. Но по всему видно: ей приятно, что хвалят наших детей, а вместе с ними и нас. Нравится Джулии все это, и я ловлю себя на том, что и мне нравится, когда нас хвалят, одобряют нашу жизнь, и особенно когда хвалят моих детей. Интересно, какой бы сейчас была Галя, кем бы стал мой сын, рожденный от первой, небесно чистой нашей с Галей любви? «Отвори мне, сестра моя, возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя!» — вспоминаются мне слова из «Песни песней», когда я думаю о Гале. Я, кажется, сказал, что у нее были голубые глаза. Это не совсем так, они лишь поначалу казались мне голубыми, потом, сколько я в них ни смотрел, они были в гневе темно-синими, а в радости — гиацинтовыми, с глянцевым блеском.

Я шел осенним серым полем, по которому тянулась, казалось, бесконечная дорога, а из головы и сердца у меня не выходили бессмертные слова из «Песни Песней»: «Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе!», «Отвори мне, сестра моя, возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя!». Именно эти слова приходили мне на ум, именно они волновали. А почему — непонятно до сих пор. Я повторял и повторял их, пока не показалось село.

На окраине я спросил у первого встречного, какого-то обшарпанного трухлявого мужичонки, как пройти к дому Климашиных. Тот посмотрел на меня подозрительно и ответил с хмурой насмешливостью:

— Не дом, а поместье… Теперь оно, может, и станет народным домом, потому что хозяева его перед тем, как пришла Красная Армия, того… едва ноги унесли!.. А ты кто будешь? Уж не родич ли их? Одежа на тебе панская.

— Нет, — ответил я, поняв, что правду говорить нельзя и спрашивать о Гале не следует. — Я инспектор по школам, здания для новых школ подыскиваем.

— А-а-а, то дело нужное, — сразу же подобрел мужик. — Вон, на горе под осокорами, красная крыша видна, это второй этаж поместья.

Я поднимался на ту гору, а ноги словно налились свинцом от страха за Галю: неужели так ее больше и не увижу.

Дом, как и многие дома провинциальной Волыни, не был оригинальным по архитектуре — четыре колонны по фасаду поддерживали резной деревянный балкон, слева и справа крылья-пристройки из дерева для прислуги и хозяйственных служб, сам же дом кирпичный, добротный; железная крыша совсем недавно, наверное, летом, покрашена. У фасада клумбы и ухоженные цветники, на которых доцветала сальвия и какие-то крохотные цветы-синеглазки. Вокруг дома яблоневый сад, засыпанный опавшей влажной листвой. Она даже не шуршала под ногами, поэтому я и не услышал, как кто- то вышел из боковой алллеи и направился ко мне. Я глазам своим не поверил — передо мной стояла Галя! От удивления и неожиданности у меня слова застряли в горле. Первой заговорила она:

— Каждый день прихожу сюда. Жду тебя. Здесь я больше не живу. Все у нас забрали. Я ночую у бывшей няни. Мои на той стороне, не дождались меня, да и нельзя им было оставаться. К ним добраться невозможно. Что делать — не знаю. — Она заплакала. Я обнял ее, как и тогда на дороге, когда ее унизили немцы. — Каждый день сюда прихожу, — повторяла она сквозь слезы. — Все жду тебя, мне почему-то кажется, что теперь, кроме тебя, у меня нет здесь более близкого человека.

— Я прихожу в сад, вспоминаю, как играла тут в детстве, сколько было смеха и веселых голосов, и почему-то, может, ты не поверишь, но среди тех голосов слышался и твой голос. Бывает же такое… — Она отстранилась от меня, достала из кармана пальто платочек, как у моей матери, даже такой же пахучий, промокнула слезы.

Из соседних дворов уже выглядывали любопытные, смотрели на нее недоброжелательно, наверное, в селе не любили этот дом, завидовали его богатству и благополучию.

— Что же будем делать? — спросил я скорее самого себя, чем Галю.

— Не знаю, — ответила она. — Знаю только одно: здесь мне оставаться нельзя.

— Ты будешь жить у нас, — сказал я не очень решительно. Нерешительность была оттого, что эти слова прозвучали для меня как: «Ты будешь моей женой». Но Галя истолковала мою нерешительность по-своему.

— Спасибо за приглашение, но вряд ли это реально, вас тоже будут преследовать…

И тут я вспомнил приглашение нового инспектора ковельских школ.

— Есть выход! — сказал я. — Меня приглашают учителем, мы будем работать вместе!

И мы, не зайдя даже ко мне домой, не отдохнув и не очистившись от дорожной пыли, явились к инспектору. Мы вошли к нему в кабинет, держась за руки, так приходят просить благословения. Да он и решил поначалу, что мы муж и жена. Еще до того, как я дал свое согласие учительствовать и хотел было просить место для Гали, он, упредив меня, сказал:

— Жена ваша тоже университетская? Если так, то и ей место найдется.

Галя крепко сжала мою руку и тихо попросила:

— Если можно, в одной школе.

— В одной, обязательно в одной, дорогие мои супруги.

Мы не поправляли инспектора ни когда он принял Галю за мою жену, ни когда назвал нас супругами. Мы уже любили друг друга, хотя еще и не признались в этом, это будет немного позже, когда мы однажды проснемся рядом, Галя возьмет мою руку в свою, прижмет ее к своему животу и скажет: «Ты слышишь, как он стучится? Это наша с тобой любовь». И только в то утро каждый из нас скажет о своей любви, которая так внезапно родилась по дороге из Варшавы в Ковель.

Держась за руки, шли мы по улицам Ковеля под осуждающими нас взорами, теперь так не смотрят даже на тех, что идут в обнимку или целуются среди бела дня на людной площади. Так же, держась за руки, мы вошли в наш дом. Отец поднялся с кресла и надел очки.